В соцсетях об августовском путче: "Никогда больше я не испытывал такого патриотизма"

прекратил свое существование СССР. Пользователи соцсетей рассуждают, что для одних это была величайшая геополитическая катастрофа, для других - гибель страны, а для третьих, напротив, - обретение ее и свободы.


Фото: РИА Новости. 21 августа 1991 года, танк на улице Горького (Тверская)


Профессор ВШЭ Сергей Медведев вспоминает, как солнечным утром 24 года тому назад, 19 августа 1991 года, проснулся от дрожи:


"Тряслась земля, звенела стекла в старом буфете. Наша дача на Николиной Горе была в десяти километрах от Минского шоссе, но грохот несущихся по нему танков доставал и туда. По всем каналам ТВ был Чайковский. Я вскочил в машину и помчался в город, еще сам не понимая, зачем. По Кутузовскому на приличной скорости шла колонна Т-72, для обгона приходилось маневрировать между ними. Танки стягивались к Манежной площади – тогда еще величественной, имперски-широкой. Там они останавливались в нерешительности, в ожидании дальнейших приказов, и понемногу из люков начали вылезать щуплые солдатики, стрелять покурить у прохожих.

Уже тогда, в первые часы путча, я ощутил некую неправдоподобность всего происходящего. С одной стороны, танки, широкая площадь (напрашивалось сравнение с Тяньаньмынем), башни Кремля – словом, история творится на глазах. С другой – эти любопытствующие танкисты, праздная толпа, мальчишки на броне. С одной стороны, тревога, с другой – народное гуляние, карнавал. Уже потом была клоунская пресс-конференция ГКЧП с Янаевым подшофе, с трясущимися руками, была программа "Время", в которой дуриком, по недогляду, проскочил сюжет о том, что мировые лидеры осуждают путч, была полная растерянность армии и милиции. Советский Союз распадался, как картонная декорация из набоковского "Приглашения на казнь", как царская Россия в октябре 1917, о чем так точно писал Розанов в "Апокалипсисе нашего времени": "Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже "Новое Время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего".

Картонный, фальшивый, ни для кого уже не страшный – ни для литовцев, ни для американцев – стоящий на ханжеской морали и паленой водке Советский Союз умирал, как ему и подобало, нелепо и смешно, напоследок даже не в силах произвести военный переворот. Это был конец света по Элиоту: «Не взрыв, но всхлип», и он оставлял ощущение легкого абсурда.

Но было и другое чувство в эти три дня и три ночи. Чувство радости, которое я испытал в цепях защитников Белого Дома – радости освобождения и узнавания: никогда больше в жизни я не встречал столько знакомых в одном месте: одноклассников и однокурсников, друзей и коллег, соседей по дому и партнеров по теннису, причем далеко не только из Москвы. Это был вечер встреч, сборный пункт советского среднего класса – людей, которых подняла перестройка и которые не захотели по первому окрику возвращаться в совок, в москвошвеевские костюмы, в затхлые НИИ и коммунальные квартиры. Мы еще не знали, за что мы и с кем мы, но мы ощутили вкус свободы и не хотели назад.

Но в какой-то момент, кажется, на исходе второй ночи, этот карнавал братания иссяк и уступил место тревожному ожиданию. Поползли слухи, что в Кубинке приземлились самолеты Псковской дивизии ВДВ и она выдвигается в Москву для разгона защитников Белого Дома. Потребовались добровольцы, чтобы построить живой щит поперек Новоарбатского моста, и я вызвался с еще полусотней мужчин. Была холодная звездная ночь, от реки поднимался туман, мы напряженно вглядывались в пустой Кутузовский проспект, ожидая, что вот-вот у Дорогомиловской заставы появятся огни "Уралов" с десантурой. И в ту минуту, на мосту у гостиницы "Украина", в районе, где я родился и вырос, в сотне метров от школы ?5, где я ходил в младшие классы, дрожа от сырости или от чего-то еще, сцепившись локтями с соседями в цепи, я понял, что такое Родина. Память места и чувство малой родины соединились с ощущением истории и с небывалой человеческой солидарностью. Никогда больше в последующие годы я не испытывал такого чувства патриотизма.

А потом настало утро. Десантники не приехали, туман рассеялся, ГКЧП с повинной полетел в Форос, но был арестован, на Лубянке скинули железного Феликса, и закрутилась вся та карусель, которая не останавливается по сей день. Пустые советские картонки разметал ветер, и началась настоящая, недетская, жесткая, но наверное, правильная жизнь.

И пускай теперь говорят, будто весь путч был гигантской инсценировкой, мистификацией, что нашей массовкой манипулировали политтехнологи-кукловоды. И пускай нас потом обманывали, предавали и кидали, в том числе и те, за которыми мы шли в девяносто первом. Это все неважно. Я-то знаю, что тогда, на Новоарбатском мосту, в моей жизни был момент истины, когда я без всякого пафоса, отчетливо и глубоко, ощутил гордость за Россию. Для кого-то в эти три дня приключилась величайшая геополитическая катастрофа, кто-то потерял страну и смысл жизни, а я в эти три дня обрел страну – с ее триколором, с ее прекрасным гимном, который так и остался песней без слов, и с ее прекрасными людьми, которые стояли вокруг меня и которые никуда не пропали, а просто немного разбрелись по России и по миру и которых я сегодня хочу поздравить с праздником".

Ирина Прохорова в своей колонке на "Снобе" пишет:

"Вновь наступило 19 августа, уже 24-я годовщина провалившегося путча и основания новой России. Для меня этот день (а вернее - три ужасных и прекрасных дня с 19 – 21 августа) стал личным праздником, которому я много лет назад дала собственное название: "опыт свободы". Мне бесконечно жаль, что исторические три дня, которые потрясли мир, не стали главным праздником страны, символом общественной победы над тоталитаризмом.

Мне до сих пор трудно понять, почему прекрасный акт самопожертвования – готовность людей умереть у стен Белого дома за свободу - был ошельмован и в конечном итоге дискредитирован, причем не в последнюю очередь самими участниками славных событий".

"Много лет назад мы верили, что все можно изменить. Мы слушали "Эхо Москвы", наблюдали под окнами баррикады, у нас во дворе заблудился БТР, в квартире вповалку ночевали друзья-защитники Белого дома, а я готовила на всех бутерброды и термосы и таскала на мост. Да я и сейчас верю, что все можно изменить. И Борис Николаич. Он ведь тоже верил", - написала основательница zvuki.ru Соня Соколова.

 

Публицист и политик Альфред Кох вспоминает, что во время  августовского путча был в Мариинском дворце и стоял в той самой комнате, из окна которой выступал перед народом Анатолий Собчак:

"И я собственными глазами видел там Путина. Он стоял рядом с Собчаком. И тогда по его лицу я не почувствовал, что он переживает крупнейшую геополитическую катастрофу 20 века. Ей-ей!

Более того, мне его физия показалась очень довольной. Что вот мол, щас мы этих ретроградов додавим и сядем в их кресла!

Вот ведь, как их в КГБ выучили притворяться! Ведь сроду бы не догадался, что мужчинка ужасно страдает..."