Его биография полна любопытных фактов. В 2010 году Медведев крионировал мозг своей бабушки, в 2011-м — организовал в столице митинг за бессмертие, в 2012-м участвовал в освобождении рабов из подвала магазина «Продукты» в московском Гольяново. У него довольно необычные взгляды на технологический прогресс, которые иногда противоречат общепринятым представлениям. Медведев часто спорит с консерваторами и носит майку с надписью Je suis GMO. Недоброжелатели прозвали его «Нанофюрером», а скандально известный предприниматель Герман Стерлигов как-то даже назвал его «псом смердящим».

Вот уже 12 лет Медведев пропагандирует бессмертие, крионику и киборгизацию в России. Отечественные консерваторы ожидаемо не любят трансгуманистов: патриарх Кирилл называет трансгуманизм «угрозой обществу», депутат Виталий Милонов призывает закрыть «Криорус». Некоторые ученые тоже настроены скептически.

— Вы говорили, что российский менталитет идеален для трансгуманизма. Почему?

Коллективно строить ноосферу с усиленным человеческим интеллектом и бессмертием — это очень русская история. Не американская, не европейская, не арабская и не китайская. В России это началось еще с русского космизма и Николая Федорова. Идеи трансформации общества и человека звучат у нас больше 100 лет. Большевики пытались изменить не только общество, но и природу — двигать горы, поворачивать вспять реки, строить ГЭС. Мичурин рассуждал о том, что не стоит ждать милостей природы, нужно самим взять их у нее.

Для советских ученых 1930-х годов было нормально пробовать оживлять трупы, что они и делали. Умирающих возвращали к жизни с помощью непрямого массажа сердца и искусственного дыхания. Из этих экспериментов возникла новая наука — реаниматология. Идея вмешательства в природу и в организм была вполне естественной для советских людей. Научные идеалы транслировались через массовую литературу, телевидение, газеты и журналы. Даже священники РПЦ росли на советской научной фантастике. Часть их сознания тоже мечтает о полетах на Марс.

Именно поэтому в начале нулевых в Москве образовалась критическая масса трансгуманистов. В России всегда преобладало альтруистическое мировоззрение — соборность, коммунизм, идея о том, что другие люди очень важны. Невозможно строить что-то новое в одиночку. У нас получилось создать активное трансгуманистическое движение, а в США — нет. Когда американскому трансгуманисту приходит хорошая идея, он идет делать стартап. И не хочет делиться с теми, кто помогал придумывать.

Я общался с биографом Илона Маска — у того в принципе нет друзей, несмотря на толпы фанатов в Твиттере. Другие люди для него не важны, хоть он и говорит о спасении человечества. Рэй Курцвейл столько лет говорит и пишет про сингулярность, но так и не смог собрать вокруг себя сообщество. Если он попросит, сотни людей все бросят и пойдут делать то, что скажет их гуру. Но он не доверяет, хочет делать все сам.

На Западе гораздо меньше идеалистов. В России любому взрослому человеку можно рассказать про светлое будущее и ноосферу. Руководство страны в лице Путина и других знает, кто такие Циолковский, Королев и Федоров. Донести те же идеи до Билла Гейтса или Уоррена Баффета будет сложно.

— Сколько сейчас в России трансгуманистов?

Активных трансгуманистов — несколько тысяч. Тех, кто себя считает трансгуманистами, думаю, порядка 100 тысяч.

— А сколько нужно, чтобы реализовать ваши планы?

Нужно не столько привлекать новых, сколько работать со старыми. Это вопрос эффективности управления.

— Что важнее для ваших проектов: люди или деньги?

Люди гораздо важнее, чем деньги. За деньги сотрудники могут делать стандартные вещи, которые относительно легко контролировать: построить дом, составить смету, открыть очередной «Магнит». Но инновации нельзя доверять тем, кто приходит на зарплату. Тут нужны люди с правильной идеологией, а то получится очередная экосистема для стартапов. Пробелы в навыках восполнить проще, чем решить проблему с этикой, когда люди просто хотят поднять бабла. Если у человека с детства привиты определенные ценности, он знает, что воровать нельзя не потому, что за это посадят, а потому, что он слишком хорош для этого. Человек может хорошо зарабатывать и в трансгуманистических проектах, но это никогда не должно быть главным условием. Это еще одно различие между российским и американским подходами.

Гораздо более здоровая история, когда есть сообщество. За последние 30 лет социологи и психологи добились очень большого прогресса. Появились новые методы работы с людьми. Вот почему говорят, что будущее за гуманитарными технологиями. Инвестиции в интеллектуальные технологии управления дали бы огромный результат. В России это представлено таким направлением, как школы ТРИЗ (Теория решения изобретательских задач, — ред.). Это люди, которые умеют технологизировать социальные процессы и процессы мышления. Но внедрить ТРИЗ сможет только смелый руководитель, который не боится меняться и нести ответственность. Это тяжело, поэтому люди скатываются в бюрократию и мат на подчиненных.

Есть такая книжка — Tribal Leadership. Ее авторы изучили организации на разных стадиях крутизны. Если у компании есть избыток ресурсов и какая-то очень крутая технология, они относят ее к пятому уровню племенного лидерства. Это значит, что ее сотрудники уверены, что мир офигенный и полон возможностей. На четвертом уровне люди считают клевыми себя и компанию. На третьем человек считает клевым только себя (он уже относительно успешен, но еще не понимает, что другие люди — это тоже хорошо). На втором уровне человек завидует чужим успехам. На первом уровне человек думает, что все хреново (обычно это опустившиеся алкоголики).

Пример компании на пятом уровне — молодая Google, которая охотно делилась технологиями с миром. Организация на пятом уровне способна решить любые задачи, потому что ее отношения с миром переходят от конкуренции к сотрудничеству. Не нужно бояться других людей: они либо делают то же, что и ты, либо тебе не мешают, потому что ресурсов хватит на всех.

Такая атмосфера была в DARPA (Управление перспективных исследовательских проектов Министерства обороны США, — ред.) на заре развития компьютеров. Они финансировали всех, кто делал что-то интересное. А ученые сформировали сообщество и открыто делились наработками.

Это противоречит современной венчурной модели, в которой успеха добивается только один из ста или даже один из тысячи. Сейчас большинство компаний недостаточно интеллектуальны.

Самое эффективное — соединить ресурсы и критическую массу правильно работающих людей. Если привлечь самых умных и оказать их методам работы и образу мышления то уважение, которого они заслуживают (то есть организовать деятельность без идиотов и без фигни), можно повторить успехи Манхэттенского проекта в США и космического проекта у нас. Это позволит разработать необходимые трансгуманистам технологии за 10 лет.

— Венчур мешает вашему делу или помогает?

Я сильно не люблю венчурные механизмы. Венчур перетягивает на себя финансовые ресурсы и всю риторику, связанную с будущим. А это просто откровенное вранье. Венчурные инвесторы толкуют про disrupt и прогресс, а на деле избегают рисков.

Больше 30 лет назад отец нанотехнологий Эрик Дрекслер составил дорожную карту развития этого сектора. В какой-то момент ему удалось донести эту тему до президента США. Тогда мир и заинтересовался нанотехнологиями. Но Дрекслеру и его соратникам денег никто не дал, и сотни миллиардов долларов вылетели в трубу. Это все равно что развивать вертолетостроение без Сикорского, авиацию — без братьев Райт, химию — без Менделеева. Хотя это довольно типичная ситуация, когда пионер какой-то области зарабатывает на жизнь преподаванием, а деньги получают более ловкие люди.

Ключевые идеи по искусственному интеллекту, нанотехнологиям, бессмертию, крионике, киборгизации сформулированы еще до 1990 года. Если бы венчурные деньги пошли на научные проекты, мы бы сейчас уже остановили старение, жили бы в полном материальном изобилии, с исправленным климатом, свободными полетами по солнечной системе и миссиями к другим звездам.

Американцы и русские делали ядерные бомбы и соревновались в космосе без всей этой венчурной фигни. Тогда люди не имитировали результаты. Через 10 лет после нашего спутника американцы высадились на Луне. Задачи нанотехнологий и борьбы со старением тоже можно решить за 10 лет — если правильно вложить венчурные деньги, которые идут на биомед и нано. Сколково за все это время не обеспечили результата, зато сидят на денежных потоках, а государство ничего не может проконтролировать, потому что уровень управляемости один из ста. А когда цепочка от руководства страны до исполнителя была идеальна, можно было воплотить что угодно.

Хороший пример — история о прозрачной кока-коле. Она выпускалась для конкретного человека — маршала Жукова. После 1945 года он тусил в Европе с Эйзенхауэром и очень полюбил кока-колу. Тогда Coca-Cola активно продвигала свой напиток через американскую армию, благодаря чему и стала глобальным брендом. Жуков не мог засветиться в Москве с империалистическим напитком. Он попросил Эйзенхауэра сделать для него прозрачную кока-колу. Эйзенхауэр позвонил президенту США Трумену, Трумен позвонил президенту Coca-Cola, а тот — на некий австрийский завод. Химики нашли возможность деактивировать краситель. Жуков получил 50 ящиков прозрачной кока-колы. Вот такой был раньше уровень управляемости.

— Потому что расстреливали.

Невозможно с помощью страха заставить людей заниматься творческой деятельностью. Страх парализует. Пообщайтесь с теми, кто получал гранты от Бортника или Сколково. Они расскажут, что такое страх — там с отчетностью просто ад. Куча исправлений, десятки правил, которых никто точно не знает, а предприниматель всегда крайний.

В советское время, если человек обеспечивал результат, в 90% случаев ему говорили, что он молодец. Когда человек понимает правила игры, он справляется. А в грантовой и вообще венчурной истории нужно работать не для результата, а чтобы соблюсти правила.

Если Путин завтра захочет наноассемблер, он его не получит даже за $100 млрд и за 10 лет. Потому что на всех этапах будет неэффективность и имитация. Нельзя сказать, что Сколково ничего не сделало. Конечно, если кучу денег туда кидать, что-то хорошее будет происходить. Но очевидно, что Сколково не окупило вложенные деньги.

— И куда венчурная модель ведет человечество?

Никуда. Если смотреть на экономические показатели, у нас уже 50 лет продолжается глобальный технологический кризис. Еще в 80-е американский экономист Роберт Солоу обнаружил, что производительность труда перестала расти прежними темпами. C 40-х по 60-е годы она росла на 3-5% в год. За эти 30 лет очень сильно подскочило качество жизни. Появились синтетические ткани, пластики, бытовая техника, атомная отрасль, телевидение, радио, массовые автомобили и авиация. Общество уверилось, что научно-технический прогресс будет идти сам собой, больше ничего не надо делать. Расслабились, выгнали умных людей и разрушили систему.

Сегодня людей масштаба Королева практически нет. Производительность труда растет на 0,5% в год. А в некоторых странах, например в США, даже снижается. Эту тему замалчивают: политики предпочитают кричать о том, что мексиканцы отбирают рабочие места, Обама или Путин все испортил. Но никто не спрашивает, что за херня — 30 лет развиваем технологии, а толку нет. В СМИ робототехника выглядит эффектно, а реальности — где роботы?

— Ну, в промышленности.

Количество роботов в промышленности растет очень медленно и все равно не увеличивает производительность труда. Людей столько же, машин больше, а производительность труда в расчете на одного человека та же самая.

Реальная зарплата американского рабочего с 1960-х годов выросла на 1%, то есть никак. Объяснения, почему мы не видим плодов прогресса, не прокатывают. Мы живем не богаче, чем в 70-80-х годах. Да, у людей появились мобильники, интернет и возможность читать Википедию. Но прорыва, сравнимого с появлением бытовой техники в 70-х, не произошло. Умные дома так и остаются хайп-историей. Ничего похожего на мир будущего у нас нет.

Экономический потенциал ИТ, по большому счету, нулевой. Вложения в ИТ не приводят к повышению экономического результата. Бизнес вкладывает огромные суммы в информационные системы, но больше от этого не зарабатывает. В России это лучше всех иллюстрирует Сбербанк, у которого 10 тысяч программистов, аджайл и блокчейн, а доходы акционеров не растут. Вендоры и штатные айтишники с удовольствием сидят на этих деньгах.

— А как сделать так, чтобы информационные технологии приносили бизнесу деньги?

Они должны быть другими. Как устроен классический корпоративный софт? Это структурированные базы данных — связанные между собой таблицы продуктов, поставщиков и так далее. На входе система принимает от сотрудников информацию, на выходе выдает отчеты. Лучше всех эту философию воплотила в своих продуктах компания SAP, которая уже 45 лет продает этот булшит корпорациям по всему миру.

На самом деле это не работает. Транзакционные издержки в такой системе почти не снижаются, а издержки на разработку и настройку системы фантастически высоки. Мало кому удается хорошо формализовать деятельность компании. Даже если привлекли консультантов PwC или McKinsey, получилось, скорее всего, говно. Но исправить его уже нельзя, потому что оно закреплено в софте.

Для эффективной работы нужны гибкость, прозрачные коммуникации и ориентация на результат. Но все это противоречит классической архитектуре ИТ-систем, на которой выросли все нынешние айтишники. Они пытаются повысить эффективность за счет оптимизации вспомогательных функций. Но еще в 60-е Фредерик Брукс доказал, что такая оптимизация практически бесполезна. С экономической точки зрения переход Сбербанка на in-memory базы данных почти ничего не дает. Сейчас неформальную ИТ-архитектуру делать почти никто не умеет, а на заре компьютерной эры умели. У нас Виктор Глушков выступал за создание единой информационной системы, в Америке тоже была своя плеяда.

У меня дома в туалете лежит книжка «Шаблоны проектирования бизнес-приложений». Первый шаблон — это слои: базы данных, интерфейс, передача данных и другие изолированные подсистемы. Так возникает эффект силоса, когда передача данных ограничена, как высыпающееся из силосной башни зерно.

Еще одна аналогия — лифты. В этом году компания ThyssenKrupp запустила в Берлине первые в мире горизонтальные лифты. Технология позволяет пускать по одной шахте любое количество лифтов, которые будут ездить и по горизонтали, и по вертикали. Такая же гибкость нужна и в ИТ-системах. А сейчас они как классические лифты, которые ходят вверх-вниз и не дают строить небоскребы выше определенной высоты, потому что лифты становятся узким местом. Чтобы построить небоскреб высотой три километра, нужно больше половины площади отдать на лифты.

— Какое финансирование нужно вашим проектам?

Главное, чтобы не было абсурдных формальных требований. Банкам нужен залог, венчурным инвесторам — красивые слайды, чиновникам — прогноз результатов научного проекта. А наука предполагает неопределенность. Именно так работало американское DARPA. Когда они спрашивали ученых, взлетит ли проект, те отвечали: не знаем, деньги нужны как раз для того, чтобы узнать. Так были созданы компьютеры и интернет. Умные люди понимали: нужно просто дать денег и не дергать.

Для наших проектов лучше всего сработают не венчур и государственные деньги, а хайнеты (богатые инвесторы). Достаточно одного вменяемого человека с миллиардом долларов. Самое перспективное — когда-то кто-то типа Гришина или Мильнера вкладывается в искусственный интеллект, космос или продление жизни. Чтобы делать действительно офигенные штуки, а не очередной кластер венчурных проектов. Но если в эту схему влезают карьеристы, вместо прорывов получается классическая венчурная история. Как в фонде Билла Гейтса, где менеджмент забивает на реальные цели и не зовет в научный совет неудобных чуваков.

— Может ли трансгуманизм быть настолько массовым, чтобы получать донаты от граждан?

Может, хотя работа с массовой аудиторией — не основное наше направление. Для этого нужны медийные партнеры уровня МК или Комсомолки. Чтобы люди захотели отдать свои кровные, нужно их убедить. Это не может быть абстрактный термин вроде трансгуманизма, который непонятен условной бабушке из Челябинска. Мы выбрали слово «Утопия» — сейчас как раз занимаемся разработкой проекта. Мы уже раскрутили трансгуманизм. Теперь пора поговорить не про долгосрочную цель, с которой всегда проще согласиться, а про конкретную работу сегодня. Нужно упаковать идею развития и донести до людей, которые не привыкли об этом думать. Сейчас ведь никто не понимает, куда Россия идет.

— Если бабушка из Челябинска спросит вас: зачем тратить деньги на трансгуманизм, когда в России столько социальных проблем?

Чтобы она жила вечно и всегда была здорова, чтобы у нее были еда, работа, свобода перемещения и доступ к информации. И то же самое — у ее родных. Чтобы можно было прокормить семью, не вкалывая на трех работах.

Если все упирается в перераспределение, мы должны построить более справедливое общество, отобрав деньги у Путина и его друзей. Это невозможно: государство контролирует полицию и легитимизировало свое право на насилие. Второй вариант — повысить общий уровень доходов. Для этого нужно поднять производительность труда, внедряя инновации. Тогда друзья Путина станут в два раза богаче, а обычные люди — в 200 раз богаче. Олигархи порадуются, но и остальные будут жить офигенно.

— Почему буксует технологический прогресс?

Здесь не столько технологический, сколько управленческий аспект. Как работает экономика? В древности развитие народов зависело от сельского хозяйства. Есть компьютерные модели, которые предсказывают образование империй по единственному показателю — плодородию почв. Тогда люди считались избыточным ресурсом — рабов было полно.

После перехода к феодализму стало два экономических фактора — земля и люди. Когда чума выкосила половину населения, внезапно выяснилось, что люди очень нужны. Это был огромный социальный прогресс: люди, которые до этого вкалывали за гроши, теперь выбирали, на кого работать. Это привело к экономическому росту, избытку ресурсов и появлению машин (капитала). Маркс и Энгельс описали уже три фактора — земля, труд и капитал. Чем больше машин, тем больше производим. В XX веке благодаря технологиям появились более совершенные машины. Роберт Солоу получил Нобелевскую премию по экономике за объяснение того, как работает четвертый фактор производства — технологии.

В конце XX века проявился пятый фактор развития экономики — управленческие технологии. Вроде оборудование и работники те же, земли и капитала столько же, а пришел новый управляющий — и зарабатываем в два раза больше. Но топ-менеджеры не любят внедрять управленческие инновации — переучиваться всегда больно. С капиталом все просто: купил станки и все круто. С технологиями тоже: купил вместо старого станка новый и все круто. Увеличить управленческий ресурс гораздо сложнее.

Советский кибернетик Виктор Глушков хотел перевести всю советскую экономику на единую систему управления. Он посчитал: чтобы обеспечить эффективное управление СССР, все население должно стать экономистами и бухгалтерами — слишком много решений надо было принимать. Он спроектировал централизованную систему, которая умела быстро это делать. Его противники призывали внедрить на каждом предприятии отдельные системы, а потом уже объединять. Глушков уверял, что так работать не будет, и оказался прав. Затраты на поддержание совместимости разных систем съедают всю экономию.

Есть гипотеза, что коллапс сложных обществ (например, падение Рима) происходит, когда у страны заканчивается управленческий ресурс — люди, которые решают проблемы. Рим распылял этот ресурс на затыкание дыр — помогал провинциям при неурожае, раздавал бесплатную еду. А потом напали варвары и оказалось, что деньги кончились. За год у них сменилось несколько императоров. Тогда они решили разделить империю на две и поставить в каждой императора и двух вице-императоров. Вместо одного руководителя стало шесть. И этого хватило еще на 400 лет.

— Россия близка к этому сценарию?

Близка. Попытки Путина решить проблемы без кардинальных изменений обречены на провал. Управленческий ресурс не бесконечен. Возобновлять его можно только переходом на более высокий уровень организации, когда люди фигачат что-нибудь великое. С технологиями хорошо работает мировая война. Если посмотреть на циклы Кондратьева, смена технологических укладов всегда была завязана на войны. Но после Второй мировой этот вариант уже не прокатывает.

— Как вычислить в народе потенциальных инноваторов?

Просто не надо формализовывать. Когда это делается с помощью грантов и конкурсов стартапов, тут же кто-то оптимизирует работу под победу в конкурсе, а не под результат. Человеку нужен ресурс и великая задача. Вместо создания технополисов ему нужно обеспечить еду, крышу над головой и лабораторию, где можно фигачить.

Все хотят понятно и просто, а про сложные вещи так не бывает. Elevator speech пора выкинуть на помойку, потому что все простые проблемы уже решены. Коммуникационное препятствие здесь заключается в том, что люди в госаппарате отвыкли читать. А 50 лет назад Сталину писали письма по 20 страниц. Иногда за это можно было уехать в лагерь на 10 лет, но зато можно было и результат получить. Думаю, и сегодня многие согласились бы написать Путину на условиях, что их либо посадят на 10 лет, либо профинансируют их проекты.

В Древней Греции политиков выбирали жребием. Математики доказали, что жребий честнее, чем конкурсная система. Можно финансировать научные разработки, просто бросая монетку. Конечно, перед этим надо отсеять откровенный треш.

Предыдущие технологические волны происходили в обществе с распределенным производством. Братья Райт построили первый самолет в велосипедной мастерской. Тогда в каждом городке была ремонтная мастерская, где можно было многое сделать. У людей были навыки, инструменты, понимание, как все устроено.

Сегодня велосипеды производятся в Китае и не ремонтируются, а меняются по гарантии. С 80-х люди не знают, как производится то, чем они пользуются каждый день. 50 лет назад в любом гаражном кооперативе умели чинить авто. 500 лет назад можно было любую штуку принести кузнецу и он мог сделать еще лучше. Когда производство скоцентрировалось в фабриках, люди забыли, как делать вещи. В США подняли эту проблему и заговорили про мейкеров. Но как ни пытались, мейкеров все равно нету.

Мы не можем получить неформальное массовое движение — слишком большие входные барьеры. Сначала были радиолюбители, из них вышли электронщики, хакеры, а теперь это все ушло в софт и стартапы. Мы зашли в тупик. Нужны специалисты по управлению научно-техническим прогрессом, которые умеют развивать инновации. Они обеспечат нормальную среду для работы, и тогда все будут фигачить нанороботов.

— Возможно ли будет в будущем внедрить интеллектуальную систему управления экономикой вроде Киберсина?

Да, нужно просто победить лоббизм вендоров. В истории ИТ было два больших конфликта. Сначала были гигантские компьютеры типа ENIAC, их обслуживали лаборанты в белых халатах. Они принимали у ученых перфокарты и на следующий день выдавали результаты расчетов. Когда вместо перфокарт появился таймшеринг и возможность удаленно подключиться к компьютеру, это был огромный прорыв. Те, кто занимались первыми компьютерами, говорили, что таймшеринг — это зло и идиотизм. Второе противостояние было, когда старые айтишники восстали против персональных компьютеров вроде Apple Liza и Xerox Star. Третий конфликт будет с вендорами, которые зарабатывают триллионы на неэффективных проектах.

Вопрос даже не в финансовых интересах, а в том, что люди из-за своей недальновидности сопротивляются очередному технологическому переходу. Все нужно пересобрать с нуля: частично вернуться в 70-е, переделать архитектуру коммуникаций и хранения данных. Это позволит сильно сократить инвестиции в ИТ и получить гораздо больший эффект. Тогда можно будет проектировать что-то подобное Киберсину не только в национальных, а в планетарных масштабах. И на оптимизацию можно будет тратить не год, а день или даже 5 минут.

Сейчас это возможно только внутри огромных монополий вроде Facebook, которые вложили огромные деньги в инфраструктуру и могут легко экспериментировать. Но они это делают не для увеличения производительности труда, а чтобы заработать на пользователе еще пару центов. Это издевательство — человеческие мозги насилуют ради копеек. Это плохо, айтишников нужно отодвинуть.

— Какие наработки из прошлого могут хайпануть завтра?

Это однозначно нанороботы. Если Эрику Дрекслеру дать сейчас миллиард долларов, через 10 лет у нас будут нанороботы. Они заменят всю производственную базу человечества и решат кучу медицинских проблем. У нанотехнологий такой же потенциал, как у парового двигателя и колеса.

Нанороботы — это очень просто. Большая часть нашего мира состоит из 40 атомов. Из этих 40 кирпичиков мы можем собрать все, включая самих собирателей. Такая производственная система будет выглядеть как крошечная машина, которую можно надеть на палец и перестраивать все, к чему она прикасается. Она сможет собирать черную икру, лекарства, чистую воду и даже ограниченные копии самой себя.

— Сейчас многие боятся, что людям не найдется места в мире победившего искусственного интеллекта. А вы что об этом думаете?

Боятся правильно. Если создать искусственный интеллект сейчас, может быть очень нехорошо. Сначала надо усилить человеческий интеллект, чтобы люди думали лучше. Тогда мы сможем перейти к сверхинтеллекту постепенно, а не одним скачком. Когда мы станем такими же умными, как ИИ, можно будет спокойно с ним экспериментировать, потому что мы сами будем мыслить с той же скоростью. Это будет Киберсин следующего уровня — ноосфера Вернадского, когда люди смогут обмениваться друг с другом мыслями и идеями с невиданной скоростью.

— А если люди не успеют за темпами развития ИИ?

Если не развиваться, то не успеют. В целом люди сейчас не умнее, чем 100 лет назад. Социальные технологии, которые наработаны педагогами и психологами за последние 30 лет, позволяют быстро повысить человеческий интеллект. Можно обучить миллион управленцев и инженеров, чтобы сделать их в полтора раза умнее. Этого может оказаться достаточно, чтобы люди прекратили убивать друг друга, отказались от армий и ядерного оружия, научились контролировать климат, развили нанотехнологии, обеспечили всем бессмертие, качественное образование и здравоохранение, и через 10–15 лет получили «Утопию». Тогда можно будет спокойно наслаждаться всем этим и потихоньку идти в постчеловечество.

— Как «Утопия» соотносится с сингулярностью?

«Утопию» нужно построить перед сингулярностью. Чем мы умнее, тем безопаснее для нас будет сингулярность. Представьте, что через три месяца после рождения младенец получает интеллектуальные способности 40-летнего человека. А сингулярность предполагает именно это. Если сверхинтеллект начнет оптимизировать мир, вряд ли он будет это делать с учетом нас. Пусть лучше эту проблему решает общество с усиленным интеллектом, где никто не умирает от старости.

— В каком году вы ждете сингулярность?

Оптимально было бы 20–25 лет строить «Утопию», через 40 лет обеспечить контролируемое внедрение ИИ и нанотехнологий, и к 2070-2080 годам иметь постчеловечество. Но все зависит от нас. Можно и в 2100 году получить ту же фигню, что сейчас, плюс климатические проблемы и войны за еду.

Технооптимисты не учитывают проблемы управления. Илон Маск думает, что нужно везде поставить солнечные батареи, завести беспилотные авто и будет счастье. Но он недостаточно подкован в гуманитарном плане и не учитывает, что люди могут очутиться в мире «Безумного Макса». Особенно когда солнечная энергия обеспечит им воду из воздуха и машины без бензина, а 3D-принтеры будут печатать оружие.