От развала к R&D: в 90-х науку хоронили, а в 2020-х зарабатывают на ней миллиарды

После распада СССР и перехода к рынку страну завалили импортными технологиями, оборудованием и готовыми решениями. Развивать компетенции локально оказалось сложнее, чем закупать всё за рубежом — тем более на фоне дешёвых нефтедолларов. В итоге профильные НИИ, занимавшиеся разработкой медтехники, фармацевтики или химических технологий, массово закрылись. Наука пришла в упадок.

Перелом наступил после 2014-го, когда первые ограничения на поставки лекарств и технологий показали: без собственной базы не обойтись. Фармтех и биотех оказались не только прибыльным бизнесом, но и критически важным фактором технологической и медицинской безопасности страны.

С середины 2010-х, особенно после 2022-го, бизнес стал активно заходить в науку. Крупные корпорации начали создавать R&D-подразделения. Сначала локализовали западные технологии под российские реалии — от сырья и оборудования до регуляторики. Потом перешли к собственным разработкам, которые стали драйверами роста компаний.

Медтех — 500 млрд ₽, биотех — 250 млрд ₽

Медтех и биотех в России перестало лихорадить. Если в 2020–2023 годах эти рынки росли на 30–40% ежегодно, то сейчас темпы скромнее — около 20%. Причина проста: кризисы 2020-го и 2022-го вызвали эффект лавины — панические закупки, рост цен, попытки закрыть любые риски. К 2024-му логистика перестроилась, ушедшие продукты заменили аналогами, закупки перешли в плановый режим.

Медтех в России оценивается в 500 млрд ₽, а биотех — в 250 млрд ₽. Разрыв объясним: медтех охватывает всё — от ПЦР-тестов и томографов до ИИ-решений и фармацевтики. Биотех же держится в основном на реагентах и биопрепаратах.

Чёткой черты между медтехом и биотехом нет. Многие лекарства делают с использованием биотехнологий. Поэтому чаще говорят об общем секторе Life Science.

От вакцин до ИИ: сильные стороны российского Life Science

На глобальной арене в Life Science рулит «тяжёлая артиллерия» — транснациональные компании: Johnson & Johnson, Pfizer, Merck, Sanofi, Takeda, Bayer, Siemens Healthineers, GE Healthcare, Philips. В России в лидерах другие игроки — научные институты, госкорпорации и небольшие, но гибкие частники, способные быстро выводить на рынок новейшие разработки.

Масштаб и влияние российских игроков на мировой рынок ограничены. Показателен пример вакцины «Спутник V»***. Она доказала эффективность, но не стала глобальным бестселлером — зато закрыла внутренний спрос и обеспечила медбезопасность страны.

Сильные стороны российских медтеха и биотеха:

• вакцины — Центр имени Гамалеи ещё со времён СССР известен как «быстрый разработчик». Сильны в разработке вакцин и другие научно-исследовательские институты;
• цифровая медицина — Москва вкладывается в ИИ-диагностику, а затем эта практика масштабируется на регионы;
• персонализированная терапия — крупные научно-клинические центры предоставляют пациентам доступ к новейшим препаратам и методикам лечения. В этом отличие от стран со страховой медициной, где регулирование более консервативно;
• нестандартные решения — российские учёные часто используют нетривиальные подходы, идут против глобальных трендов и ищут обходные пути. Например, они ищут новые методы диагностики онкологических заболеваний, новые методики получения биотехнологических препаратов и тест-систем.

Сверхприбыль из пробирки: маржа в биотехе доходит до 70%

Чем более наукоёмкий продукт — будь то лекарство, диагностический реагент или медицинский прибор, — тем выше его маржа. В высокотехнологичном производстве ресурсная себестоимость часто составляет всего 9–15% от конечной цены. Остальное — это стоимость разработки, клинических исследований, интеллектуальной собственности, сервиса и инвестиций в будущие проекты.

Например, себестоимость одного из самых дорогих в мире препаратов для лечения спинальной мышечной атрофии — около 100 000 ₽. А доза стоит миллионы. Разница — это десятилетия работы лабораторий и разработка новых терапий.

С оборудованием та же история. Томограф обойдётся больнице в десятки миллионов. Само же железо и магниты стоят 5–7 млн рублей. Остальное — плата за инженерные решения, софт, сервис и дальнейшую модернизацию.

Средняя маржа в биотехе держится на уровне 20–30%. Но при запуске инновационных препаратов она может взлететь до 70%. Для сравнения: в крупнотоннажной химии маржа редко превышает 3–5% — там зарабатывают на объёмах, а не на идеях.

Поэтому маленькие биотех-стартапы с уникальной технологией и минимальной себестоимостью продукта быстро оказываются в руках Big Pharma. Покупают не сам продукт, а платформу — возможность масштабировать инновацию и получать сверхприбыль.

Life Science — венчур на стероидах: 2 млн ₽ сегодня превратятся в 100 млрд ₽ завтра (если повезёт)

Инвестирование в Life Science ничем не отличается от вложений в ИТ: на ранних стадиях в дело заходят маленькие чеки — от пары до десятков миллионов рублей. Большинство проектов там же и гибнет, поэтому фонды идут на финансирование крайне осторожно: риск зашкаливает, шансов на успех почти нет.

Когда появляется работающий прототип или препарат проходит часть доклинических испытаний, в игру заходят серьёзные игроки — Big Pharma, корпоративные фонды, стратеги. Тут суммы другие: сотни миллионов и выше. Чем ближе к рынку — апробация, регистрация, внедрение, — тем выше чек.

Инвестор всегда стоит перед дилеммой: вложить 5 млрд ₽ в компанию с готовым продуктом и получить умеренную прибыль или рискнуть 2 млн ₽ и дать денег команде, которая через пять лет способна принести 100 млрд ₽. Проблема в том, что таких команд — тысяча, а выстрелит одна, если это вообще произойдёт.

До рынка доживает лишь один из 20 биотех- или медтех-стартапов. Большинство проектов умирает при переходе от пробирки к производству. Причины следующие:

• идея не подтверждается за пределами лаборатории;
• препарат оказывается небезопасным или малоэффективным по результатам ранних этапов клинических испытаний;
• технологию сложно масштабировать или она экономически нецелесообразна;
• прибор решает не ту задачу или делает это не так, как нужно рынку.

В фарме всё ещё сложнее: на рынок выходит лишь одна из сотни разработок.

Биотех на взлёте: почему инвесторы ставят на гены, а не на таблетки

В науке слишком многое может пойти не так. Даже гиганты ошибаются. Пример: Bayer AG выкупил команду разработчиков препарата, снижающего уровень холестерина. Доклинические и клинические испытания прошли идеально, препарат вышел на рынок и приносил около миллиарда долларов ежегодно. Но спустя несколько лет у части пациентов выявились тяжёлые осложнения, включая смертельный исход. Препарат отозвали, компания выплатила свыше миллиарда долларов компенсаций судебных исков.

Несмотря на риски, деньги в биотех идут активнее, чем в медтех или классическую фармацевтику:

• срок до первых кеш-флоу в биотехе — от 1–2 до 5–7 лет, в то время как в фармацевтике только разработка занимает 10–15 лет;
• входной чек ниже: разработать биотех-продукт в разы дешевле, чем фармпрепарат. Стоимость такого продукта может достигать десятков миллиардов долларов и быть по силам только Big Pharma;
• маржа и доходность в биотехе выше.

Сейчас главный драйвер в биотехе — геномное редактирование. Это процесс целенаправленного изменения ДНК организма. Он открывает перспективы для лечения наследственных заболеваний. Эти технологии созревали ещё до пандемии, теперь выходят на коммерческий уровень. Потенциал здесь колоссальный.

За год в продажу поступают сотни новых биотехнологических продуктов. В медтехе всё консервативнее. Лекарства с новыми активными веществами, которые впервые выходят на рынок, — так называемые NME****, — появляются не чаще 40–50 штук в год. Цена ошибки слишком высока: вложил 1–10 млрд $, ускорил вывод на рынок — и потерял миллиарды на компенсациях. Именно поэтому биотех выглядит куда бодрее и интереснее для инвестиций, чем медтех.